Большое видится только изнутри, все остальное — для романтиков и любителей общих истин. Беспредельность и непостижимость родных просторов издалека не увидеть, монументальную бессмысленность горизонта, убегающего в никуда, в одинаково сводящие с ума белые ночи и черные дни, не постичь на расстоянии, ее надо впитать в себя, пытаясь понять то, что издалека выглядит таким понятным.
Вадим ДУБНОВ, для «Новости-Грузия», с путевыми заметками из северного российского городка:
— Коллегу в северной глубинке власть не удивит ничем. Даже домашним арестом, под которым она отдыхает от руководства самым популярным СМИ в городе. Мы меняем одну кофейню на другую, ее узнают, а я купаюсь в лучах ее славы, потому что и радушные хозяева, и гости будто горды близостью, и они тоже все понимают — и про власть, и про домашний арест. Все смешно и без ее рассказа, но, внимая ему, где-то рыдает Тэффи, особенно в том месте, где на мэра города заводят уголовное дело из-за его связей с лидерами организованной преступности, а коллега, мэра не идеализируя, тем не менее вежливо уточняет у прокурора — на всякий случай, ведь не может быть сомнений: сами эти лидеры, конечно же, задержаны, или хотя бы земля горит под их ногами, потому что в городе их все знают в лицо и по имени? Не дает ответа, который все и так знают, прокурор, только вдруг на коллегу тоже заводят уголовное дело, дальше письмо, которое коллега написала самому Путину с просьбой дать ей немного денег, поскольку руководить СМИ она из-под ареста не может, а растить двоих детей детей как-то надо. Теперь она под подпиской о невыезде, ее узнают и ей приветливо улыбаются, и вдруг она серьезнеет, и, будто бы даже покраснев от такой девичьей смелости, которую она решила себе позволить, глядя прямо в глаза, спрашивает: а ты рад, что Крым — наш?
А ведь мы уже отсмеялись над тем, как устроена наша вертикаль, но что-то подсказывает: нельзя с плеча, здесь надо поделикатнее, но она берет все в свои руки: а я очень рада!
Это была близость, я понял это, жаль, не сразу, а на другой день.
Я тоже захотел узнать, чей Крым и каково этому радоваться, но у женщины постарше, настолько, что она с удовольствием вспоминала свое послевоенное детство, когда в их северном городе еще не было вахтовиков со всей необъятно-непостижимой страны, а вместо них, на настоящем, в отличие от освоенной ими фени, лагерном арго изъяснялись вчерашние питерские архитекторы и старухи-эстонки, учительницы музыки. Я подступался к ней полунамеками, она отвечала не без любопытства и не без взаимности, но все время оглядывалась, понижала голос и уводила беседу в сторону.
Мы уже знали, что читаем одни сайты и слушаем одно радио, но Крым был все еще под запретом, потому что в соседнем кабинете кто-то мог услышать, и дело было не в страхе, который в этом северном городе должен был впечататься в ДНК, а в каком-то этическом комплексе, в соответствии с которым не испытывать счастья от возвращения Крыма все равно, что сомневаться в существовании бога, что, в принципе, не запрещено, но про себя.
На расстоянии не понять, до какой степени над страной никогда не заходит солнце и насколько Крым наш, и в какой мере это явления одного и того же пррядка, который невозможно и не нужно осмысливать. Это на расстоянии может не уложиться в голове, зачем при этой географической невообразимости еще и Крым, а изнутри все метафизически ясно. То, что снаружи, для тех, кто внутри, — такой же космос, как они сами для тех, кто снаружи, и так везде и для всех, на севере, на юге, слева от бесконечности, и над ней, и разница ускользает, и прокурор — люди не врут — тайга. В северном городке можно жить, нужно лишь принять его единственный смысл — быть воплощением абсурда всей великой страны, которая простирается за бескрайними белыми пятнами географической карты. При самодержцах эта страна отправляла сюда экспедицию за экспедицией, и каждая возвращалась, разводя руками: нет, пока нефть не ценится, как золото, добывать ее бессмысленно в этих местах, где нельзя жить. Глупости, сказали большевики, нет мест, где нельзя жить, и не все меряется деньгами, и были правы. Миллионы рабочих рук двинулись делать сказку былью, и сделали, некоторые выжили и стали населением, но и это половина сказки.
Вторая разыгрывается у нас на глазах. Чудо свершилось, и, в общем, закончилось. Иссякло, как недра. А бассейны, школы, дома культуры и памятники первопроходцам, как ильичам по всей незасыпающей части суши, как вообще все, что вроде делалось для человека, остались. А жить все так же нельзя, а теперь и не нужно, и даже гнать сюда колонны обреченных незачем. А тем, кто успел здесь вырасти, деться некуда, потому что вокруг — все та же география бесконечной пустоты. А дети тех, кто сидел, учатся в одном классе с детьми тех, кто охранял, они не примирились, они просто сосуществуют в одинаковой для них всех жизни. А из великой страны идут и идут поезда. Все новые перекати-поле, вахта за вахтой, за последним из здешних рублей, когда-то длинных, а ныне как везде, сюда едут, по той доброй воле, которая в великой стране превращает в перекати-поле все живое. Все возобновляется и воспроизводится на новом витке, свежая кровь — из таких же городков, только, может быть, южных. Каким же невыразимо прекрасным должен быть этот поезд, приехавший, как оповестило прокуренное вокзальное радио, сюда из самого Адлера, — заметил я двоим хмурым мужичкам, и они в ответ вяло улыбнулись, потому что этим поездом как и приехали, чтобы влиться в народ. И спустя два часа, встреченные мною в его обновленной городской гуще, они меня уже не узнавали, выражения их лиц и походка будили подозрение, что имен друг друга они, возможно, тоже не вспомнят до утра, потому что только с таким невидящим взглядом человек из Адлера может мгновенно акклиматизироваться здесь, и наоборот. Крым вернулся в родную гавань — как-то ведь так сказал президент. И ведь как сказал!
Родина никогда не рассыпется, ей это просто незачем. Бессмысленность бесконечности — лучшая скрепа. Отсутствие логической связи между таежным прокурором и устройством великой страны — лучшая гарантия нерушимости, потому что нельзя разделить то, что прекрасно научилось жить друг без друга. Моя коллега, конечно, знает, что ее тяжба с прокурором и особенности власти ее кремлевского адресата связаны одной неразрывной связью, но это знание лишнее, и оно атрофируется, как ненужная рука, как все, что бессмысленно. То, за что коллега оказывается под домашним арестом — да, политика, а Кремль и Крым — это ход вещей. Не то что бы с ходом вещей ничего не попишешь, просто идет себе — и пусть идет, где-то в параллельной реальности, которая только отсюда, изнутри, так отчетливо видится ничем никому не мешающей и вроде даже где-то своей великой страной. Плюс Крым. Или минус.
